Озеро севан диктант, "GeograpH" № 31 (02.12.2015)
Коллекция продолжает расти: в последние годы её пополнили буровые керны гранита с Кольского полуострова и крупный осколок обсидиана из Армении, найденный студентами в ходе проведения полевой практики. Постепенно Геля поняла, что можно очень просто облегчить свое существование. Ни с кем не весело. Квалификация — ученый агроном. Никакой другой путь не привлекал меня больше, чем этот», — с твёрдостью говорит художник в автобиографии.
Зато Средний Кавказ и особенно Южный — зачаровали меня; здесь я впервые увидел солнце и испытал зной. Караваны верблюдов с бубенцами, спускающиеся с гор, кочевники с загорелыми лицами, со стадами овец, коров, буйволов, лошадей, осликов, коз; базары, уличная жизнь пёстрой толпы; мусульманские женщины, молчаливые, скользящие в чёрных и розовых покрывалах, в фиолетовых шароварах, в деревянных башмаках, выглядывающих с плоских крыш квадратных домов; большие тёмные миндалевидные глаза армянок — всё это было настоящее, о чём я грезил в детстве.
Я почувствовал, что природа — мой дом, моё единственное утешение; что мой восторг перед ней — иной, чем перед произведениями искусства: тот длится всего лишь несколько минут. Природа многоликая, многоцветная, выкованная крепкой, неведомой рукой — мой единственный учитель », — делился Сарьян впечатлениями в автобиографии «Из моей жизни». Развалины древнего города Ани. Фото Ованеса Кюркчаяна. Источник: armeniasputnik. То, что впитывает Сарьян в Армении, было действительно ощущением мощным, но, как отмечает исследователь творчества армянского художника [Д.
Однако впечатления эти зародили в художнике какие-то ещё неясные, смутные представления о совершенно новых формах изображения природы». Эти летние поездки в Армению не были плодотворными с точки зрения готовых работ — их сохранилось немного. Зато путешествия подарили Сарьяну нечто большее — это ощущение родины, земли, запаха и цвета. В каких местах побывал молодой Сарьян? В автобиографии «Из моей жизни» Сарьян пишет, что в году, во время своей второй поездки в Армению, он посетил Ани — место культовое для каждого армянина.
Художник с глубоким уважением вспоминает об археологе Николае Марре, первом начавшем раскопки в древнем Ани. Армянские памятники древней архитектуры поразили Сарьяна изумительным своеобразием, пластическим изяществом и монументальностью архитектурных форм.
Он отмечал удивительную гармонию в сочетании с горным пейзажем всех увиденных им сооружений — как языческих, так и христианских.
По мнению исследователя живописи Сарьяна, российского искусствоведа Дмитрия Сарабьянова, очень интересен для характеристики творчества Сарьяна тех лет пейзаж «Макраванк». Исследователь полагает, что «ничто ещё в этом тёмном по краскам и мрачном пейзаже не предвещает того яркого красочного Сарьяна, каким он стал позднее». Как считает Сарабьянов, во время этих поездок у Сарьяна ещё были сильны навыки, заложенные в художественном Училище, и восприятие природы живописцем во многом обусловлено было московской «школой».
Но всё же новые впечатления, полученные художником от поездок в Закавказье, не остались безрезультатными. В Сарьяне растёт чувство неудовлетворённости тем, что он делал до сих пор, складываются новые представления о задачах искусства.
Пребывая в Армении, Сарьян любил совершать ночные прогулки, которые позволяли ему любоваться лунными пейзажами. Описан его поход в ущелье Ахурян в ясную лунную ночь, пейзаж которого Мартирос Сарьян наделяет самыми возвышенными эпитетами. Впечатления от увиденных развалин, шум горной реки, лай собаки и отдалённые человеческие голоса — всё это погрузило обладающего богатым воображением молодого художника в особый, таинственный мир — полный неясных знаков.
Позднее он написал картину «В ущелье Ахуряна», вошедшую в собрание объединения художников-символистов «Голубая роза», к которому некоторое время примыкал Сарьян.
В пейзаже отражены тревога, ожидание перемен юным художником и связанная с этим неопределенность. Источник: zen. С большой любовью отзывается Сарьян о людях, встреченных им в Армении. В Ани художник с другом останавливаются в домике гостеприимного монаха, который радушно угощает юношей свежими огурцами, маслом, лавашом и сыром. Это невзыскательный ужин простого чернеца, который путешественники поглощают, как вспоминает Сарьян, «с аппетитом». В той же «неприглядной, но тёплой комнате» работал в углу при свете лампы Торос Тораманян — автор капитального труда «Армянская архитектура».
Сарьяну довелось познакомится с учёным, и он произвел на него впечатление «непоколебимости и благородства». Много лет спустя Сарьян напишет портрет Тораманяна. Другие работы этого, самого первого, армянского цикла — «Сказка», «Чары солнца», «Любовь», «Поэт» и «Озеро фей» — написаны во время ежегодных поездок молодого художника, ставших в самом начале XX века для него традиционными.
Во время путешествия Сарьяну довелось почувствовать и влюблённость — в дороге их с товарищем сопровождали две армянские девушки — Ашхен и Сатеник. В эти годы Сарьян исколесил вдоль и поперёк всю Армению и практически всё Закавказье. Побывал он и в Грузии. Именно там, недалеко от городка Ахалкалаки, населённого этническими армянами, Сарьян познакомился на ночной дороге с кузнецом, который показал ему высокогорное озеро Чалдыр, которое художник твёрдо задумал найти сразу как узнал о его существовании.
Кузнец поведал впечатлительному художнику связанную с озером старинную легенду. Сказка, рассказанная кузнецом с почтовой станции Зурзан, нашла отражение в картине «Озеро фей», написанной Сарьяном в году и представленой на выставке объединения «Голубая роза» — среди работ художников, вдохновлённых творчеством символистов Виктора Борисова-Мусатова и Михаила Врубеля.
Куда привели Сарьяна армянские горные тропы? Свои юношеские поездки по Закавказью сам Сарьян считал «неизгладимым следом в дальнейшей жизни». Сверкающие снежные горы, суровые скалы, ущелья с быстротечными реками, теснины и зеленые холмы, один за другим тянущиеся к синеющим вдали горным хребтам и тающие в молочное синеве неба, — всё это, по словам художника, перевернуло его представления о мире, о живописи и о его, Мартироса Сарьяна, месте в этой жизни.
Они требовали нового языка и новых решений». Действительно, для художника, искавшего себя, «обычная цветовая гамма серых оттенков была очень бедна для перенесения на холст этого красочного богатства».
Гриша лежал на животе и палочкой ковырял землю. Все никак не осмелюсь. Главное, не знаю, про что разговаривать. Уж я у парней подслушивал, о чем они с девками говорят, когда домой провожают. Ванька Гулин пошел с Татьянкой, я подполз под крыльцо, лежу и слушаю. Хоть бы ты научил, о чем с девушкой разговаривать. О чем думаешь, про то и говори.
Мало ли что я думаю, так ей все и выкладывай. С Кривого луга убирали сено. Шустрый паренек с волосами, почти бесцветными от солнца, подъезжал к копне. Митя подавал на телегу сено, а паренек его уминал, раскладывал равномерно. Часть луга была скошена только что, по утренней росе, и трава там лежала в валках — стоял над лугом тонкий аромат обданной горячим солнцем, начинающей обсыхать травы. Митя забылся, паренек прозевал, и острая рогулька железных вил оцарапала пареньку ладонь. Митя прогнал своего подручного в село на перевязку.
На зов пошла она. А какие они, глаза, не разберешь. Из-под косынки падают косы, темно-русые, тяжелые. Одна коса назад, оттягивая, приззпрокидывая Шуркину голову, другая — на грудь, достигая пояса.
Шура из него немножко выросла. По каким-то таким неуловимым линиям сразу видно, что, кроме этого платьишка, на теле ровно ничего нет. На босу ногу синие прорезиненные тапочки.
Засмеют: девка подает, а я на возу вместо мальчишки. Учится тоже! Неловко мне наверху стоять. Видишь, платье-то Митя вспыхнул и вскочил на телегу. Горячи полдни в сенокосную пору.
Кто за ноги, кто за голову, не очень-то церемонясь, поволокли к воде. Если бы несли на весу, может, Митя и не барахтался бы, пускай себе тащат! Теперь девчата могли бы посыпаться от него как горох в разные стороны, но вырываться не хотелось. Шура пыталась вырваться, но не очень трепыхалась, иначе, конечно, вырвалась бы.
Болтая ногами и хохоча, она все крепче и крепче сжимала Митину шею, а перед самой водой укусила его. От неожиданности ослабли руки, и Митя уронил свою ношу в осоку, где еще и воды-то не было — грязь одна. Сам, перепрыгнув, бросился на середину омута. Вечером все менялось. Митя видел, как это делают другие парни.
Вот Ванька Гулин решил идти с гулянья домой. На бревне, сколько усядется, сидят девушки и парни. Остальные танцуют, стоят группами, разговаривают, смеются. Ванька Гулин уходит домой. Успевают заметить только, как Ванька Гулин накидывает на худые Татьянкины плечики шевиотовый свой пиджак.
Другие поступают еще проще. Только зная про это, можно как следует понять грустную девичью частушку: Было, было крыльцо мило, Был уютный уголок, А теперь я пройду мимо — Только дует ветерок. Митя знал, как это делается. Постепенно группами расходился народ. Сердце от ребер к ребрам начинало раскачиваться, как язык внутри тяжелого, большого колокола. Ребра ощущают физические толчки изнутри. И если бы случилось так, что вдруг они остались 42 одни, то, наверно, все и произошло бы, то есть он пошел бы провожать ее до дому.
Но Гриша был рядом и звал Домой, не понимая, почему Митя медлит. Вскоре Шурин голосок звенел в конце села: Дорогой не провожает, А я им не дорожу. Я такими ухажерами Заборы горожу. Нашлась раньше всех Шура: — Что ж это, два кавалера одну девушку до дому не проводят, стыдно. И не успел Митя моргнуть глазом, как в руках у него оказалась Гришкина гитара, а пиджак Гриши окутывал уже зябкие плечи девушки. Размахнулся Митя гитарой, и уж бросилось в глаза то место, та явственная выщербинка на бревне, от которой должны были брызнуть звонкие золотые щепки.
Я обнял ее, а она — ничего. Минут пять так было. Потом встала. Или ноги озябли, или спать хочется. Кончалось лето. Было за второй час ночи. Перекрест- 43 но падали звезды. С деревьев обильно и звучно капала роса. Из темноты появился Гриша. Дай скорее хватну. Руки у Гриши, когда он сворачивал, дрожали, спичка осветила бледное, с расширенными глазами лицо. До сих пор сам не свой. Только она все «не надо» да «не надо». А нынче как подменили,— сама целует, рук не отводит.
Потрогай ладонь, слышишь, какая горячая,— целый вечер за пазухой держал. Потом-то уж она плакать начала. Гриша засмеялся чему-то своему, вспомнившемуся. В подробности На свадьбу только позови, не забудь.
Придумаешь тоже! Да какой я жених, если до прошлого года штаны на одной пуговке носил. Нет уж, я теперь баста! Гриша, не поняв, в чем дело, поднялся. Гришу будто ударили по поджилкам, брыкнулся на черную мокрую траву.
Дрались лучшие дружки — Гриша и Митя Так в эту ночь одновременно, каждый по-своему, они стали мужчинами. На другой день Митя уехал в город. Перед уходом в армию ему не удалось побывать дома. Незлобный смех отделения: «Что он, рыжий, что ли, чтоб девушки у него не было» — разбередил рану. К столику дежурного по роте Дмитрий подошел злой.
До смены оставалось полчаса, и этот срок казался большим. А чего там? После наряда положено». По коридору в сопровождении адъютанта двигался командир полка. Дежурный по роте сержант Зо- лушкин. Сержант Золушкин был опытен в службе. В старинной сказке царевна укололась о веретено, и все царство застыло в неподвижности. Люди заснули, не донеся пирога до рта, не дожарив гуся, не дометя двора, не дойдя до кровати. Точно так же команда «смирно» заставила замереть солдат там, где она их застала.
Тот шел из курилки да так и замер на полдороге; тот чинил гимнастерку и теперь стоял в нательной рубахе, держа гимнастерку в одной руке, а иголку с ниткой — в другой; тот стоял в одном сапоге, потому что к моменту команды перематывал портянку.
Полковник отодвинул обшлаг кителя, под которым оказались часы с черным циферблатом и большой, во весь циферблат, красной секундной стрелкой. Наземная тревога! Рота — в ружье! Загремело по казарме дробящимся эхом: 45 — Первый взвод — в ружье!
Второй взвод — в ружье! Отделение — в ружье! В ружье! Каждый знал, что ему нужно делать и как ему делать свое дело при меньшей затрате движения и времени. Рота собиралась в полной тишине, и тишина эта никак не вязалась с суматохой, которую видели глаза. Он подскочил туда. Дневальный второпях сломал ключ и теперь дергал замок, стараясь оторвать его вместе с проушинами.
В пяти шагах от свалки стоял полковник и беспристрастно смотрел, как по черному циферблату лихорадочными прыжками мчится красная стрелка. Провожая полковника вдоль строя роты, Золушкин про себя чертыхался. Об отдыхе нечего и думать. Рота —смирно! С этого-то внеочередного увольнения, в сущности, и началось все.
Получался как бы грандиозный зал, доверху налитый ярким светом. Выше потолка начиналось небо с облаками и звездами. Но девушка успела уже добежать до Мавзолея и схватиться за железную планку барьера. А между тем через все возможные проходы и проезды врывались на площадь люди.
Через час трудно было пройти по ней. Приходилось протискиваться боком. Народ, конечно, не тот же самый. Одни уходят, другие приходят. Дмитрий, получив увольнение, тоже очутился на Красной площади. Ждущее любви тело высылало вперед разведку, и казалось, что ласки просит не тело, а именно душа. Высвобождалось огромное количество духовной и психической энергии. Ни о чем этом не думал сержант Золушкин. Синие сумерки сада были прошиты двумя цепочками бледных еще пока фонарей.
Скамейки все были заняты. Через десять минут он знал о девушках многое. Одну из них зовут Майя, другую — Надя. Обе они только что кончили десятый класс. Майя собирается поступать на филфак, а Надя—в консерваторию.
Перед экзаменами дрожат одинаково. Так и шло время. Сержант курил, а девушки разговаривали. Не знаю, где он узнал. Может, он и ничего. Пишет диссертацию по эстетике.
Но рефлектор — это вроде как отражатель. Нельзя же заболеть отражательством. И потом еще это Спросить разве у тех же девушек? Наверно, расскажут. Только теперь увидел Дмитрий, какие у беловолосой 4 Владимир Солоухин 49 Нади светло-каштановые, желудевые глаза. Она и ответила Дмитрию: — Интеллект, товарищ ефрейтор, это как раз то, чего не хватает вам, иначе вы не избрали бы такого грубого способа знакомиться с порядочными девушками.
Дмитрий опомнился, отмахав шагов пятьдесят от злополучной скамейки. Про рефлексию небось знает, а в воинских званиях ни бум-бум! Мы еще когда-нибудь встретимся с вами. Тогда я расскажу вам, что такое рефлексия и что такое интеллект. Это вам обещает сержант Золуш- кин. У меня все!
Подруга ничего не ответила. Чем дальше уходил Дмитрий от Александровского сада, тем стыднее становилось ему. А чем становилось стыднее, тем шире и стремительней делался шаг. Таким образом он прошел по многолюдным тротуарам Охотного ряда, пересек площадь, протискался сквозь столпотворение у кинотеатра «Метрополь», поднялся на гору, повернул направо. Ноги Дмитрия делали одно, а голова думала о другом.
Я еще вам докажу! Опять война? Ты еще назвала его ефрейтором». Его стихи? Он поэт?.. Надечка, что же нам делать? Надо бы как-нибудь извиниться. Но как?.. Как Надя сидит на скамейке Александровского сада, но теперь без подруги, одна. И снова они, желудевого цвета глаза.
Я выбежала специально за вами. Сейчас будут читать по кругу. Прозеваете все на свете. Дмитрий заинтересовался происходящим вокруг него. Дмитрий видел, как все трое ушли внутрь здания, и, пока захлопывалась дверь, успел заметить еще, что их повела вниз узкая, желтовато освещенная лестница. Точь-в-точь тяжелый махровый цветок на гибчатом стебельке. Чаще всего к правому плечу склонялась Ге- лина голова. Синие белки — не так уж часто это бывает.
Но окончательно выяснить не удалось. Святая Агнесса. Однажды ей захотелось стать похожей на святую Агнессу, с тех пор она упорно не укорачивала волос, и вот, пожалуй, добилась своего. Когда уж тут думать про свою красоту! До свидания, Ге- лечка, до позднего вечера!
Энгельсина знала про себя, что ведет родословную от старинного русского корня. Однако слышала она и то, что давно, больше ста лет назад, примешалась к неторопливому потоку рода струя горячей кавказской 53 крови. Затаилась, присмирела до времени огненная грузинская кровь, но притаилась единственно затем, чтобы однажды сделать прыжок и сразу наверстать все упущенное.
Впрочем, говорилось уж о том, какая она. Тем ценнее для нас замечание влюбленного поэта Сергея Страхова: мол, быть бы тебе боярышней.
Теперь про имя, столь необычное и для русского и для грузинского календаря. То есть не то, чтобы пути. Долгое время супруги продолжали жить вместе. Во всяком случае, девочка у них народилась в двадцать седьмом году. Через два года после раскола у Ольги появилась мачеха, которую звали Елизаветой Захаровной.
Тогда- то, в духе бурного кумачового времени, переименовали Олечку в Энгельсину. А по дому звали Гелей или даже иногда и Гелечкой. Впрочем, для самой Оли подмена матери мачехой была секретом и тайной. Возьмите, например, у Бальзака. Ну и — надо догадываться — остальные качества папаши, которые совсем недавно были ей в полной степени ненавистны.
Либо нечто таилось где-нибудь глубоко внутри и ждало момента вылазки? Нет, нет и нет! Тут вот именно загадка и казус психологии. Да и достались ей за Петром Петровичем вовсе не апартаменты, а одна-единственная комната в многонаселенной квартире. Ну, правда, это была Москва. Старинный друг Садовникова — Степан Кузьмич, бог знает за что любивший Веру Сергеевну Верочку , или, вернее, бог знает за что не любивший новую жену приятеля, частенько при случае вопрошал: «Ну, а где же твоя псевдоверочка?
Тем труднее было ему пройти целым и невредимым через год тридцать седьмой Впрочем, она 55 и мужа-то, когда он был жив, держала в своих руках.
Энгельсина — беззащитный ребенок — представляла комочек мягкой глины, из которой можно вылепить все, что захочешь. И Елизавета Захаровна лепила. Француженка и немка приходили к Геле домой. К учительнице музыки Геля ходила сама. Зачем тебе «дьяволята»? Из какой семьи? Его отец водит трамвай, а мать работает продавщицей в магазине.
Почему ты не протестуешь против того, что к тебе подсадили этого оборванца? Он заступился за меня, когда Боря развязал мне бант. Он успел поссорить тебя с Борей? Прекратим этот разговор. Я завтра же схожу в школу и скажу, чтобы тебя отсадили от этого Ты, может быть, скоро захочешь привести в дом колхозника?
Каждый вращается в своем кругу. Зачем же тебе сын вагоновожатого? Я хочу сделать из тебя европейски образованную девушку. Ты девочка тонкая, я бы даже сказала, утончен- 56 ная, старайся же избегать всего грубого, некрасивого. Встречаясь с грубым, невольно огрубишься сама. Настольная лампа на рабочем столе Елизаветы Захаровны только добавляет уюта. Золоченые корешки книг мерцают заманчиво и волнующе — хочется взять книгу, раскрыть, почитать. Впрочем, нет, не хочется.
Лучше раскрыть пианино и что-нибудь сыграть. Как хрупкие льдинки, рождаются и тают звуки. Сейчас же играй «Турецкий марш». Сначала и до конца. Я буду слушать. Кап- кап!
Хорошо, уютно в комнате. Мягкий диван, ковер, трюмо, золоченые книги, красноватый свет. Но, смотри, чтобы не позже десяти. А зачем одеваться, ведь Зоя живет в нашем подъезде? Мохнатые легкие снежинки возникают из пустоты и летят, летят, перегоняя одна другую. Скоро здесь будет каток и веселье. Зоя приходила к тебе.
Когда ты научилась врать? Холодные ледяные глаза гипнотизируют девочку. Но тело не может сделаться меньше. Тело не может. Но что-то все-таки сжимается и по- 57 том не хочет распрямляться. Постепенно Геля поняла, что можно очень просто облегчить свое существование. Нужно только говорить неправду. Например, если сходила с Мишей в кино, нужно сказать, что просидела в читальном зале или в крайнем случае что в кино ходила с подругой.
Можно взять коньки и уйти будто бы на каток, а на самом деле не идти на каток, или, наоборот, отпроситься в кино, а незаметно прихватить коньки. А еще проще делать так: если хочется идти в кино, просись на каток. Елизавета Захаровна обязательно ведь заставит сделать не то, что просишь. Лучше иди походи по улице. Целый день без свежего воздуха!
Даже, может быть, еще строже, чем в детстве: как-никак наступил опасный возраст. Она давно приотстала в своем развитии от Гели, с ней бесполезно было бы входить в тонкости Массне или Шелли, и училась-то она всего- навсего в текстильном институте, а не на филфаке.
Но это-то и было хорошо. Можно было даже ее не замечать. Зоя одновременно и работала и училась. Забегая после работы, как бы по дороге, она садилась всегда на стул, а не на диван и робко просила: — Геля, сыграй.
Геля открывала крышку инструмента, «изображала» несколько вещиц, и Зоя, довольная, уходила, говоря всегда одну и ту же фразу: — Ну ладно, Геля, я побегу. И вновь оставалась одна. А с Зоей разве не одна? Пожалуй, одна и с Зоей. И с другими подругами одна. И с мамой одна. Все одна и одна Ни с кем не весело. Геля грезила. Разные это были грезы. Она любила тогда весь мир. Ночью же она жалела маму. Что не бывает в доме мужчин только из-за нее, из- за Гели. Эта жертва со стороны матери мучила больше всего.
Геля ненавидела эту жертву и боялась ее. Было предчувствие, что когда-нибудь за эту жертву спросится по большому счету, что жертва-то эта и есть главная рЬ- шетка и главные стены Гелиной моральной тюрьмы. В университете Геля начала писать стихи. Это были типичные стихи филологички. Их ведь всегда отличишь и выберешь из десятков других стихов.
Геля стала бывать на поэтической студии МГУ. Сергей был из московской интеллигентной семьи. Писал диссертацию, и Елизавета Захаровна всячески привечала и обласкивала Сергея.
Она даже нарочно уходила куда-нибудь, когда он бывал: пусть поворкуют наедине. Южная кровь не дремала в Геле. А Геля как будто поддавалась.
Позволила расстегнуть кофточку, пустила руку на грудь. Ее состояние похоже было на обморок. Испугалась она в последний момент. Он грубо тряхнул ее, зачем- то рванул кофточку, располосовав сверху донизу, и тут же почувствовал острую боль на горле.
Зубы лязгнули, соскользнули, но успели разорвать кожу. Сергей бросился вон из комнаты. Сергей стал избегать встреч. Он перестал ходить на 60 поэтическую студию. Позвонить ему? Геля стала ходить на другие литературные кружки и объединения в надежде, не ходит ли Сергей туда. Но и там его не было. В эту зиму Геля по-настоящему полюбила музыку. Елизавета Захаровна допрашивала с пристрастием: — Почему не приходит Сергей?
Объясни, что у тебя с Сергеем? Я знаю, это ты во всем виновата. То тебе не так, это нехорошо. Любит дурочку! Разговаривать с тобой не буду, пока не вернешь Сергея. Геля начинала играть громче. Разрыву исполнилась годовщина. Начавшее гаснуть вспыхнуло с новой силой. Геля вспомнила, что четверг, изменила планы на вечер и поехала на литобъединение, едва ли не самое крупное в Москве.
Каждый четверг перед восемью часами вечера, шел ли дождь, мела ли метель, съезжались с разных концов Москвы, сходились с разных концов площади, кто из троллейбуса, кто из метро, разные люди. Они сходились к одной из дверей большого здания и пропадали за этой дверью. На ней-то все и держалось.
Постоянного руководителя не было. Приходилось каждую неделю договариваться с кем-нибудь из крупных поэтов. Каждый четверг был чреват сюрпризом. Геля опоздала на этот раз. Но делать было нечего. Присев на свободный стул возле квадратной грубой колонны, бог знает зачем поставленной здесь, она стала слушать. Она заметила потому что пришлось потесниться , когда рядом с ней уселся громоздкий солдат с красной, как морковь, щетиной на голове. Но, право, не обратила на него никакого внимания.
ГЛАВА ПЯТАЯ Когда Дмитрий, поколебавшись мгновение, толкнул дверь и лестница повела его вниз, в подвальный этаж, и когда пришлось идти длинным, плохо освещенным и плохо прибранным коридором, чувство реального на минуту оставило его.
В одном месте стоял перевернутый на ребро рояль. Велика Москва.
Много разного происходит в ней. Дмитрий, стоя у притолоки открытой двери, слышал, как они поздравляли там запотевшего и говорили ему разные громкие слова: — Ну, Матвей, молодец! Ну и рванул!.. Это сильнее Пастернака. Как это там у тебя: С корабля пообрезали шлюпки, Чтоб надежд не оставалось ложных.
Капитан, покусывая трубку, Проходил, сухой и непреложный. Появлялся в аварийных пунктах, И тогда, завидев командира, Моряки вытягивались в струнку И телами затыкали дыры. Между тем возле стола, за которым сидела полная темноволосая женщина, появилась высокая девушка с копной, ну, прямо-таки золотых волос. Он был в поношенном пехотинском кителе без погон. Не проложим Не подарим Не излечим проказы Не вылетим на Луну Может, был наш Ньютон Да над ним ведь Может быть, наш Рембрандт Дмитрий почувствовал необходимость сесть.
Поэт у стола продолжал «заколачивать гвозди»: Человечество Потому, что мы сделали Перед памятью Но обошлось без аплодисментов. Недоуменно, шепотом, Дмитрий спросил у соседки: — Почему не аплодируют? Здесь же не эстрада. Матвею, например. Сзади кто-то буркнул: — А что особенного, прямолинейные стихи?
Потом и еще читали стихи. Весь вычитался в прошлый раз. Только одна строка, резкая ясностью и яркостью своей, ударила по глазам: «В траве лежало озеро с отбитыми краями». Вот какая была эта строка. Как все равно что-нибудь толкнуло его поглядеть на часы именно в эту минуту. Он рванулся было к двери. Но, вспомнив, возвратился на место и спросил у темноволосой соседки: — Здесь, что же, каждый день бывает такое?
Только по четвергам. А по средам — в «Комсомольской правде», а по вторникам —в МГУ. Все к черту!.. Сороковые годы Не заболел ли? Дмитрий не знал еще, что потрясение организма необязательно связано с тем, что вблизи разорвался снаряд или схватился руками за оголенные провода.
Вопрос еще, что откроется глазу на новом, обнажившемся месте, под оползнем. В часть Дмитрий все-таки пришел вовремя. Завтра утром в санчасть мерить температуру. А теперь спать.
Казарма спала. Сержант прошел на цыпочках вдоль длинного ряда коек, сложил обмундирование, нырнул с головой под одеяло. Но дрожь не унималась. Это — привычное. Так всегда бывало после увольнения в город. Каждый раз перед засыпанием начинались глаза. В одних золотисто дрожала радость, точь-в-точь как солнышко в ручейке, другие — как 66 устоявшаяся с началом утренников осенняя вода.
Иные опускались, не выдерживая его, Митькиных, глаз. Вот и теперь пошли глаза. Значит, скоро сон. Глаза- Глаза Но что это? И нежная синева вокруг. Чьи это? Откуда взялись? Ах, да, соседка! Все погасло, отпало. И тепло Отделение его построилось дружно, только самый нерасторопный боец Сергунин еще и после команды «равняйсь! Одернутый резким замечанием сержанта, боец опустил руку да так и замер в расстегнутой гимнастерке. Можно бы и поверить. СачкоБать вроде бы не отчего.
Плохо себя чувствую. Голова как-то странно На поверку все-таки становитесь. Когда случалось по каким-либо причинам выпадать из железного распорядка дня это было похоже, как если бы, выйдя из тряского грузовика или хотя бы из поезда, остался лежать на теплой весенней траве, на опушке леса — можно и теплинку разложить,— в то время как мимо, уже не имея отношения к тебе, проходят и проходят, гремя, вагоны , когда случалось таким образом «выпадать», Дмитрий всегда шел в одно и то же место, а именно в пустующий днем солдатский клуб.
И точно. Нужно его запомнить, зафиксировать, если не можешь совершить сразу, чтобы потом с наступлением 68 утренней трезвости, когда в дело вмешается рассудок, не забыть решенного вгорячах. Решительно он выложил на койку все вещички из немудреной солдатской тумбочки. Фанерку с прорезью для чистки пуговиц, флакон с раствором нашатыря для той же цели. Сапожную щетку, завернутую в красную бархатную тряпочку.
Все водворилось на место, только сверток бумаг перекочевал в карман сержантовых галифе. Было намерение разложить все на две кучки: в одну кучу —вопиюще несообразное, в другую — терпимое или даже хорошее. Но росла только одна, а именно первая кучка. По лицу Дмитрия, когда он читал, бродило какое-то неопределенное выражение: и оттенки стыда, и оттенки досады, и оттенки мрачной, упорной решимости.
Что писал? Хотел нести в редакцию. Стихи между тем мелькали перед глазами: «Созвездие Победы» — стихи о том, как на время войны зачехлили, одели в парусину кремлевские рубиновые звезды. Стихи на смерть Алексея Толстого. Было там что-то и про перо и про чернила, медленно засыхающие на пере. А уж если пером, то «вечным», автоматическим». Дмитрий вообразил, будто ему нужно читать стихи там, в подвальчике, где он был вчера.
Стыдно иль не стыдно было бы прочитать там это? А это? А это?.. Вот какой единственной меркой он мерял теперь каждую свою строку. Из всех бумаг получилась одна кучка, одна стопка бумаги, над которой проведено столько восторженных часов в одиноком кресле пустынного солдатского клуба. Но бумаги было многовато, она не хотела полосоваться. И когда в сердцах все-таки разорвал поперек, не помня себя, стал мельчить и мельчить, пока не осыпалось ворохом мусора.
Белые лепестки валялись и на рояле, и под роялем, и на полу вокруг кресла. Пошел из клуба и чувствовал легкость, точно такую же, как после похода, когда снимешь с плеч литую, двухпудовую станину пулемета: и легко, и непривычно, неустойчиво первое время без нее Случилось, что в следующий четверг уволиться было Дмитрию нельзя.
Зато в среду он выходил из наряда, и тут нетрудно было отпроситься хотя бы на четыре часа. Все было не так в «Комсомольской правде», все было непохоже на веселый поэтический подвальчик. Началось с того, что у Дмитрия потребовали пропуск. Поэты все больше по списку проходят.
Хорошо, идите в бюро пропусков, я туда позвоню. Человек, занимавшийся выписыванием пропусков, долго читал список.
Все фамилии были незнакомы. Последней в списке значилась некая Садовникова. Вдоль длинного и прямого, как винтовочный ствол, коридора шел Дмитрий, и красная ковровая дорожка поглощала его шаги. Постучался раз и второй раз, погромче, понастойчивее.
Ничего не было слышно из-за дверей. Давайте знакомиться. Мы здесь люди глубоко цивильные. Так, значит, Дмитрий? Что же вы пишете, Дмитрий Золушкин? Да вы садитесь. В узкой прорези на груди виднелись те же веснушки. На лице их не было. Еще бы очки — и классная дама. Чтобы я представляла ваше лицо, ваш уровень.
Несколько дней назад я уничтожил все, что у меня было. Ну что же, допустим Я скажу ему о вас. Как он решит, так и будет. Там, наверно, уж собрались. Потом попалась квадратная площадка. Круглый стол и кресла вокруг него.
Здесь было светлее, и Дмитрий увидел, что носки сапог запылились, к тому же кто-то наступил в троллейбусе, и теперь пятно. Нарисовал им на носках сапог решеточки и решеточки те расчистил бархатной тряпочкой. Матовые абажуры загорелись по четыре в каждом сапоге. В самом конце коридора снова площадка. Первое, что бросилось в глаза,— голубизна. Во всю длину зала, посреди его,—грандиозный 72 стол. Несколько чернильниц под бронзовыми колпаками.
То ли здесь будет занятие лит- студии, то ли начнется Тегеранская конференция. За столом сидело уже человек пятнадцать. Она тоже узнала Дмитрия, поняла его смущение и растерянность. Немедленно пришла на помощь, а именно, улыбнувшись, кивнула на место рядом с собой.
Всему наступает конец. И все было бы хорошо. Но, посидев минуту, Дмитрий понял, что полагалось бы что-нибудь сказать соседке, тем более что она пригласила его сесть рядом. Разве что «здравствуйте»?
Но теперь поздно.
Не знал бы, не пришел. Он поручил занятие провести мне. В то самое время, когда Дмитрий, а по деревне Митюшка Золушкин, заходил в Голубой зал, в селе Самойлове пригнали скотину. Красноперый закат, правда, все еще трепыхался за дальним лесом. А зачем эту доску приколачивать, все равно весь дом рушится. Вот уж Митюшка приедет, тогда Его старуха, то есть мать Митюшки, Пелагея Степановна, доила Томку — рогатую козу с сережками под бородой.
Было слышно и Василию Васильевичу, как цвикает молоко в подойник. Тема: «Любовь к Родине». Чего-нибудь поконкретнее бы. На то вы поэты. Весь интерес в том, каким образом каждый из вас будет решать эту вечную и неисчерпаемую тему. Но нужно владеть ремеслом. Кто не хочет писать, пусть поскучает. Ничего не поделаешь. Стало тихо. О том, чтобы сочинить что-нибудь за эти полтора часа, у Золушкина не было и мечты. Но он тоже на 74 всякий случай взял несколько листов бумаги — лежала перед ним стопа —и карандаш.
Каждый раз на занятиях по политграмоте, на каких-нибудь лекциях — словом, каждый раз, когда оказывалась перед ним бумага и делать было нечего, Дмитрий рисовал свой деревенский дом. Рисовать его было больно и сладко. Из-за крыши двора особенно радостно было высунуть веточки деревьев. Через эти веточки появлялся вдруг теплый аромат яблок и укропа, слышалось шуршание вечернего дождичка в кустах смородины и малины.
Завалящие, конечно, сорта яблочишек, но каково в августе набрать их, самых спелых, без червоточинки и устроить на сеновале клад. Лежат долго. Сам забудешь про заветное место. Потом вспомнишь, раскопаешь перед самым снегом.
Сливы он клал в водосточный желоб на крыше, и они дозревали за одну неделю. Ничего, что отдавали потом железной ржавчинкой. Как раз перед уходом в армию положил запас, штук восемьдесят, и не успел попользоваться. Сгнили, наверно. Кто ж догадается? Или склевали галки. Уходил он в августе. Это был теплый, спелый август. Теплые звездные ночи. В темноте за горизонтом ярко полыхали спелицы.
Безмолвно вспыхивают красные спелицы. Уверенная, крепнущая струна запела в душе. Упавшее яблоко стукнулось о сухую землю, и стук его слышен чуть не в соседней деревне. Время истекло. Нужно еще нам всех послушать и отдать кому- нибудь пальмовую ветку первенства. Читать будем по кругу, по солнышку. Нужно было в оставшиеся минуты определить, можно это читать вслух или нельзя. Вот уж два человека остались до Зо- лушкина.
А как без нее? Один написал стихотворение о том, что, только идя в атаку, он понял, как дорога ему Родина, а до этого как следует не понимал. Стихи другого начинались торжественной, звучной строкой: «Нам не надо чугунных надгробий».
Что-то было там вроде: «Одна теперь ты у меня мечта, любовь, надежда, радость». Дмитрий поднялся. Но Дмитрий ошибся. Может, и было две-три ухмылки: всякий народ.
