Погода в старой руссе по часам, Погода в Старой Руссе
Приехал генерал-майор Бухмейер со штатом, переписал крестьян и их имущество. За всю нашу летнюю совместную жизнь муж всего один раз играл в преферанс у моих родственников, и, несмотря на то, что не брал в руки карт более 10 лет, играл превосходно и даже обыграл партнеров на несколько рублей, чем был очень сконфужен. Слышать новое произведение из уст самого, столь любимого мною писателя, с теми оттенками, которые он придавал словам своих героев, было для меня счастливым уделом. Так как оба наши издания, романы «Бесы» и «Идиот», имели большой успех, то мы, оставшись на зиму в Руссе, решили издать и «Записки из Мертвого Дома», которые давно были распроданы и часто спрашивались книгопродавцами.
Это — большой двухэтажный дом 1 , отдававшийся в наем верх и низ за рублей в сезон. Облюбованная нами квартира состояла из шести господских комнат. Главное, что понравилось мужу, это — что его комнаты спальня и кабинет отделялись от нашей половины большой залой в четыре окна. Благодаря этому беготня и шум детей не достигали Феодора Михайловича и не мешали ему работать и спать; да и детки. Мы тут же сговорились с госпожей , управляющей домом, и наняли квартиру по е мая будущего года, за плату по пятнадцати рублей в месяц.
Чтобы не терять времени для работы, мы решили тотчас же переехать и устроиться на зимнее житье. Дети были вполне здоровы и за всю зиму не пришлось пригласить к ним доктора, чего не случалось, когда мы жили в столице. Феодор Михайлович тоже чувствовал себя хорошо: результаты эмского лечения оказались благоприятными: кашель уменьшился, дыхание стало значительно глубже. Благодаря спокойной, размеренной жизни и отсутствию всех неприятных неожиданностей столь частых в Петербурге , нервы мужа окрепли и припадки эпилепсии происходили реже и были менее сильны.
А как следствие этого, Феодор Михайлович редко сердился и раздражался, и был почти всегда добродушен, разговорчив и весел. Недуг, сведший его через шесть лет в могилу, еще не развился, муж не страдал одышкой, а потому позволял себе бегать и играть с детьми. Я, мои дети и наши старорусские друзья отлично помнят, как, бывало, вечером, играя с детьми, Феодор Михайлович, под звуки органчика 1 , танцовал с детьми и со мною кадриль, вальс и мазурку.
Муж мой особенно любил мазурку и, надо отдать справедливость, танцовал ее ухарски, с воодушевлением, как «завзятый поляк», и он был очень доволен, когда я раз высказала такое мое мнение. Наша повседневная жизнь в Старой Руссе была вся распределена по часам и это строго соблюдалось. Работая по ночам, муж вставал не ранее 11 часов. Выходя пить кофе, он звал детей, и те с радостью бежали к нему и рассказывали все происшествия, случившиеся в это утро, и про все, виденное ими на прогулке.
А Феодор Михайлович, глядя на них, радовался и поддерживал с ними самый оживленный разговор. Я ни прежде, ни потом не видала человека, который бы так умел, как мой муж, войти в миросозерцание детей и так их заинтересовать своею беседою. В эти часы Феодор Михайлович сам становился ребенком. После полудня Феодор Михайлович звал меня в кабинет, чтобы продиктовать то, что он успел написать в течение ночи.
Работа с Феодором Михайловичем была для меня всегда наслаждением, и про себя я очень гордилась, что помогаю ему, и что я первая из читателей слышу его произведения из уст автора. Обычно Феодор Михайлович прямо диктовал роман по рукописи. Но если он был недоволен своею работою или сомневался в ней, то он прежде диктовки прочитывал мне всю главу за раз. Получалось более сильное впечатление, чем при обыкновенной диктовке.
Кстати скажу несколько слов о наших диктовках. Феодор Михайлович всегда работал ночью, когда в доме наступала полная тишина и ничто не нарушало течения его мыслей.
Диктовал же он днем, от двух до трех, и эти часы вспоминаются мною, как одни из счастливых в моей жизни. Слышать новое произведение из уст самого, столь любимого мною писателя, с теми оттенками, которые он придавал словам своих героев, было для меня счастливым уделом. Закончив диктовку, муж всегда обращался ко мне со словами:. Но это мое «прекрасно» для Феодора Михайловича значило, что, может быть, продиктованная сцена и удалась ему, но не произвела на меня особенного впечатления.
А моим непосредственным впечатлением муж придавал большую цену. Как-то так всегда случалось, что страницы романа, производившие на меня трогательное или угнетающее впечатление, действовали подобным же образом на большинство публики, в чем муж убеждался из разговоров с читателями и из суждений критики. Я хотела быть искренней и не высказывала похвал или восхищения, когда его не чувствовала.
Этою моею искренностью муж очень дорожил. Не скрывала я и своих впечатлений. Помню, как я смеялась при чтении разговоров г-жи Хохлаковой или генерала в «Идиоте» и как подтрунивала над мужем по поводу речи прокурора в «Братьях Карамазовых». Ведь ты самого невинного упрятал бы в Сибирь своею речью. Был бы ты теперь генералом, а я по тебе генеральшей, а не отставной подпоручицей. Когда Феодор Михайлович продиктовал речь Фетюковича и обратился ко мне со всегдашним вопросом, я помню, сказала:.
Ведь ты самого настоящего преступника обелил бы чище снега. Право, это твое манкированное призвание! А Фетюкович удался тебе на славу! Но иной раз мне приходилось и плакать.
Помню, когда муж диктовал мне сцену возвращения Алеши с мальчиками после похорон Илюшечки , я так была растрогана, что одною рукою писала, а другою отирала слезы. Феодор Михайлович заметил мое волнение, подошел ко мне и, не сказав ни слова, поцеловал меня в голову. Феодор Михайлович вообще меня идеализировал и приписывал мне более глубокое понимание его произведений, чем, я думаю, это было на самом деле.
Так он был убежден, что я понимаю философскую сторону его романов. Помню, после диктовки одной главы из «Братьев Карамазовых», я на всегдашний его вопрос ответила:.
Думаю, чтоб понимать, надо иметь философское, иное, чем у меня, развитие. И он передал мне в более определенных для меня выражениях. Заставь меня повторить, и я не сумею этого сделать. А если не можешь изложить, так это только неуменье, недостаток формы. Скажу кстати: чем дальше шла для меня жизнь с ее иногда печальными осложнениями, тем шире открывались для меня рамки произведений моего мужа, и тем глубже я начинала их понимать.
Из нашей старорусской жизни припоминаю, что раз как-то Феодор Михайлович прочитал мне написанную главу романа о том как девушка повесилась «Подросток», часть первая, глава девятая 1. Окончив чтение, муж взглянул на меня и вскрикнул:.
Как я жалею! Возвращаюсь к г.
Окончив диктовку и позавтракав со мною, Феодор Михайлович читал в ту зиму «Странствования инока Парфения » или писал письма и во всякую погоду, в половине четвертого, выходил на прогулку по тихим пустынным улицам Руссы. Почти всегда заходил он в лавку Плотниковых 2 и покупал только что привезенное из Петербурга закуски, гостинцы , хотя все в небольшом количестве. В магазине его знали и почитали и, не смущаясь тем, что он покупает полуфунтиками и менее, спешили показать ему, если появилась такая новинка.
В пять часов садились обедать вместе с детьми, и тут муж был всегда в прекрасном настроении. Первым делом подносилась рюмка водки старухе Прохоровне,. Она выпивала и закусывала хлебом с солью. Обед проходил весело, дети болтали без умолку, а мы никогда не разговаривали за обедом о чем-нибудь серьезном, выше понимания детей. После обеда и кофе муж еще с полчаса и более оставался с детьми, рассказывая им сказки или читая им басни Крылова. В семь часов мы с Феодором Михайловичем отправлялись вдвоем на вечернюю прогулку и неизменно заходили на обратном пути в почтовое отделение 2 , где к тому времени успевали разобрать петербургскую почту.
Корреспонденция у Феодора Михайловича была значительная, и потому мы иногда с интересом спешили домой, чтобы приняться за чтение писем и газет. В девять часов детей наших укладывали спать, и Феодор Михайлович непременно приходил к ним «благословить на сон грядущий» и прочитать вместе с ними «Отче наш», «Богородицу» и свою любимую молитву: «Все упование мое на Тя возлагаю, Мати Божия , сохрани мя под кровом своим!
К десяти часам во всем доме наступала тишина, так как все домашние, по провинциальному обычаю, рано ложились спать. Феодор Михайлович уходил в свой кабинет читать газеты, я же, утомленная дневной сутолокой и детским шумом, рада была посидеть в тишине, усаживалась в своей комнате и принималась раскладывать пасьянсы, которых знала до дюжины.
С сердечным умилением вспоминаю я, как муж каждый вечер по многу раз заходил ко мне, чтобы сообщить вычитанное из последних газет или просто поболтать со мною, и всегда начинал помогать мне закончить пасьянс.
Он уверял, что у меня потому не сходятся пасьянсы, что я пропускаю хорошие шансы и, к моему удивлению, всегда находил нужные, но не замеченные мною карты. Пасьянсы были мудреные, и мне редко удавалось торжествовать без помощи мужа 3. Когда било 11 часов, он появлялся в дверях моей комнаты, и это означало, что и мне пора итти спать. Я только просила позволить разложить еще разочек, муж соглашался , и мы вместе раскладывали пасьянс. Я уходила к себе, все в доме спали, и только мой муж бодрствовал за работой до трех-четырех часов ночи.
О ней муж часто упоминал в письмах ко мне и вставил ее в роман «Братья Карамазовы» в виде старушки, подавшей за упокой души живого сына, от которого не получала известий.
Феодор Михайлович отсоветовал ей делать это и напророчил скорое получение письма, что действительно и случилось. За всю нашу летнюю совместную жизнь муж всего один раз играл в преферанс у моих родственников, и, несмотря на то, что не брал в руки карт более 10 лет, играл превосходно и даже обыграл партнеров на несколько рублей, чем был очень сконфужен. Первая половина нашей зимовки в Старой Руссе с сентября по март прошла вполне благополучно, и я не запомню другого времени, когда бы мы с Феодором Михайловичем пользовались таким безмятежным покоем.
Правда, жизнь не была разнообразна: один день так походил на другой, что все слились в моих воспоминаниях, и я не могу припомнить каких-либо происшествий за это время. Помню, впрочем, один трагикомический эпизод в самом начале зимы, нарушивший на несколько дней наше спокойствие. Дело было вот в чем: я прослышала, что торговцы в рядах получили с Нижегородской ярмарки партию нагольных полушубков для взрослых и детей, и как-то сказала об этом мужу. Он очень заинтересовался, сказал, что сам когда-то ходил в нагольном тулупчике, и захотел купить такой же для нашего Феди.
Отправились в лавки и нам показали с десяток полушубков, один другого лучше. Мы выбрали несколько и просили прислать на дом для примерки. Один из них светло-желтый, с очень нарядной вышивкой на груди и полах чрезвычайно понравился Феодору Михайловичу и пришелся как раз по фигуре нашего сына. В высокой кучерской шапке, одетый в тулуп и подпоясанный красным кушаком, наш толстый, румяный мальчик выглядел совершенным красавцем. Заказали и девочке нарядное пальтецо, и муж каждый день осматривал детей перед их прогулкой и любовался ими.
Но нашему любованию скоро пришел конец: в один злосчастный день я заметила на передней поле светло-желтого тулупчика громадные сальные пятна, при чем сало на коже лежало слоями. Мы все пришли в недоумение, так как мальчик на прогулке не мог запачкаться салом.
Но истина скоро открылась: у нашей старухи-кухарки каждый день с утра сидел в кухне ее полуслепой муж. Позавтракав, он загрязнил руки и, не найдя под рукой полотенца, вытер жирные пальцы о тулупчик, развешенный в кухне для просушки. Пытались мы разными средствами вывести из кожи сало, но после каждой новой чистки пятна становились заметнее, и красивый тулупчик был совершенно испорчен. Я была страшно раздосадована порчею вещи, заменить которую не представлялось возможности, и досадовала на кухарку, не сумевшую присмотреть на кухне, и сгоряча чуть не прогнала ее с места, вместе с ее неловким мужем, но за них заступился Феодор Михайлович и образумил меня.
Но, конечно, это маленькое неудовольствие скоро забылось. Так как оба наши издания, романы «Бесы» и «Идиот», имели большой успех, то мы, оставшись на зиму в Руссе, решили издать и «Записки из Мертвого Дома», которые давно были распроданы и часто спрашивались книгопродавцами. Корректуры высылались нам в Руссу, но ко дню выпуска книги в свет мне необходимо было приехать в столицу, для того, чтоб продать некоторое количество экземпляров что мне и удалось сделать , раздать книги на комиссию, свести счеты с типографией и пр.
Хотелось, кроме того, повидать родных и друзей и закупиться к рождественским праздникам игрушками и сластями для елки, которую мы хотели устроить как для своих, так и для детей священника о. Румянцева, так расположенного к нашей семье. Я уехала 17 декабря и вернулась го. КОНЕЦ г. Издание романов «Бесы» и «Идиот» дало нам хорошую выгоду; поэтому мы с мужем решили каждый год издавать по одному тому его произведений.
На очереди были «Записки из Мертвого Дома», которых уже несколько лет как не существовало в продаже. Оставшись на зиму в Старой Руссе, я уговорилась с типографией, чтобы мне туда присылались корректуры, и к половине декабря книга была уже отпечатана.
Чтоб распродать часть издания, мне пришлось на несколько дней поехать в Петербург, оставив присмотр за детьми и хозяйством на моего дорогого мужа. Трудно было бы найти более надежный присмотр, до того муж был нежно внимателен к деткам.
Зная, что я об них беспокоюсь, Феодор Михайлович писал мне каждый день, сообщая о мельчайших подробностях их жизни. Поездка моя была очень удачна: хоть иногородные книгопродавцы плохо отозвались на мои письма, но столичные раскупили около экземпляров правда, больше на векселя , так что мне удалось выплатить типографии и за бумагу часть оказанного кредита.
Привезла и небольшую сумму домой. Привезла игрушек для елки, а Феодору Михайловичу в подарок несколько книг, которые он давно желал иметь, чем его очень обрадовала. На возвратном пути пришлось целой партией ехать через замерзшее озеро Ильмень этим верст на 30 сокращался путь , но в самом начале наши сани-розвальни, в которых сидело по трое, чуть не попали в полыньи Волхова.
Ямщики разбрелись искать дорогу, и мы более часу просидели в глубоких сугробах, пока умные лошади животные не вывезли нас на торную дорогу. Пришлось раза два вываливаться из саней в глубокий снег и разыскивать с нем свою поклажу, но в общем все кончилось благополучно. В Старой Руссе в те времена, и зимой и летом, случались частые пожары, от которых выгорали целые улицы. Большею частью они происходили по ночам где-нибудь в пекарне или бане.
Феодор Михайлович, припоминая незадолго перед тем выгоревший до тла Оренбург, очень тревожился, если начинался пожар и принимались звонить на соборной колокольне, а в случае, если пожар разгорался, то и на колокольнях вблизи его расположенных церквей. Феодора Михайловича особенно беспокоило то, что он знал до чего я, в обычное время столь добрая и.
Поэтому у нас раз-навсегда , во время пребывания в Руссе, было условлено будить друг друга, как только услышим набат. Обыкновенно, заслышав звон, Феодор Михайлович тихо тряс меня за плечо и говорил: «Проснись, Аня, не пугайся, где-то пожар. Не волнуйся, пожалуйста, а я пойду посмотреть, где горит!
Я тотчас вставала, одевала спящим детям чулочки и башмачки и приготовляла их верхнюю одежду, чтоб не простудить, если придется их вынести. Затем я вынимала большие простыни, в одну из них складывала возможно тщательнее всю одежду мужа, его записные книжки и рукописи. В другие складывала все находившееся в шкафу и комоде мое платье и детские вещи.
Сделав это, я успокаивалась, зная, что главнейшее будет спасено. Сначала я все узлы выносила в переднюю, поближе к выходу, но с того раза, как Феодор Михайлович, возвращаясь с разведки, споткнулся в темноте на узлы и чуть не упал, стала оставлять их в комнатах. Феодор Михайлович не раз потешался надо мной, говоря, что «пожар за три версты, а я уже собралась спасать вещи».
Но, видя, что меня в этом не разубедишь и что подобные сборы меня успокаивают, предоставил мне при каждом набате «укладываться», требуя, однако, чтобы все его вещи, по миновению мнимой опасности, были немедленно водворены на своих местах.
Помню, когда весною года мы переезжали с зимней нашей квартиры в доме Леонтьева опять на дачу Гриббе , сторож нашего дома, прощаясь, сказал:.
Так про меня даже пристав говорит: во всем городе нет никого исправнее, как сторож генерала Леонтьева, чуть зазвонят, а уж он у ворот. А теперь как я буду? Как же мне барина не жалеть? Придя домой, я передала мужу похвалу дворника. Он рассмеялся и сказал:. Жизнь наша пошла обычным порядком, и работа над романом продолжалась довольно успешно.
Это было для нас очень важно, так как при поездке в Петербург Феодор Михайлович виделся с профессором Д. В апреле г. В Петербурге это не представляло затруднений; живя же в Руссе, муж должен был получить паспорт от новгородского губернатора. Чтобы узнать, какое прошение муж должен послать в Новгород, сколько денег и пр. В то время исправником был полковник Готский, довольно легкомысленный, как говорили, человек, любивший разъезжать по соседним помещикам.
Получив мою карточку, исправник тотчас же пригласил меня в свой кабинет, усадил в кресло и спросил, какое я имею до него дело. Порывшись в ящике своего письменного стола, он подал мне довольно объемистую тетрадь в обложке синего цвета.
Я развернула ее и, к моему крайнему удивлению, нашла, что она содержит в себе: «Дело об отставном подпоручике Феодоре Михайловиче Достоевском, находящемся под секретным надзором и проживающем временно в Старой Руссе». Я просмотрела несколько листов и рассмеялась. Так мы находимся под вашим просвещенным надзором, и вам, вероятно, известно все, что у нас происходит? Вот чего я не ожидала! Придя домой, я передала Феодору Михайловичу слова исправника, смеясь при мысли, что такой человек, как мой муж, мог быть поручен надзору глуповатого полицейского.
Но Феодор Михайлович принял принесенное мною известие с тяжелым чувством:. Это обидно! Благодаря болтливости исправника обнаружилось обстоятельство, чрезвычайно нам досаждавшее, но причину которого мы не могли уяснить, именно отчего письма, отправляемые мною из Старой Руссы в Эмс , никогда не отсылались Феодору Михайловичу в тот день, когда были доставлены мною на почту, а почему-то задерживались почтамтом на день или на два.
Тоже самое было и с письмами из Эмса в Руссу. Теперь выяснилось, что письма наши перлюстрировались, и отправка их зависела от усмотрения исправника, который нередко на два-три дня уезжал в уезд. Это перлюстрирование тем или другим начальством моей переписки с мужем а, возможно, что и всей его корреспонденции продолжалось и в дальнейшие годы и причиняло моему мужу и мне много сердечных беспокойств, но избавиться от такого неудобства было невозможно.
Сам Феодор Михайлович не возбуждал вопроса об освобождении его из-под надзора полиции, тем более, что компетентные лица уверяли, что раз ему дозволено быть редактором и издателем журнала «Дневник писателя», то нет сомнения, что секретный надзор за его деятельностью снят. Но, однако, он продолжался до г. В начале февраля Феодору Михайловичу пришлось поехать в Петербург и провести там две недели. Главною целью поездки была необходимость повидаться с Некрасовым и условиться о сроках дальнейшего печатания романа.
Необходимо было также попросить совета у профессора Кошлакова, так как муж намерен был и в этом году поехать в Эмс , чтобы закрепить столь удачное, прошлогоднее лечение. На другой день по приезде в столицу с мужем произошло досадное происшествие, заставившее его тревожиться: его вызвали к участковому приставу. Так как он не мог подняться к назначенному часу к 9-ти , то поехал к нему днем, никого не застал и должен был вторично ехать вечером.
Оказалось, что мужа вызывали по поводу того, что у него был временной паспорт, а от него требовали представления подлинного вида, которого у него не было.
Феодор Михайлович доказывал помощнику пристава, что он живет по временному виду с года, получает на основании его заграничные паспорта, и никто никогда не требовал от него другого вида. Приведу его письмо от 7 февраля г. Но дурь, однакоже , в этом народе; это все только, чтоб перед «писателем» шику задать. Я и говорю, наконец: в Петербурге Впрочем, зачем вам беспокоиться? Мы вам завтра иль послезавтра вместо вашего паспорта выдадим свидетельство, так не все ли вам равно?
Кончилось тем, что паспорт мужа задержали до его отъезда и вернули, не заменив новым, а доставив мужу несколько ненужных волнений. С чувством сердечного удовлетворения сообщал мне муж в письмах 6-го и 9-го февраля о дружеской встрече с Некрасовым и о том, что тот пришел выразить свой восторг по прочтении конца первой части «Подросток». Ему всего более понравилась последняя сцена с Лизой.
У Льва Толстого в последнем романе лишь повторение того, что я и прежде у него читал, только в прежнем лучше». Сцену самоубийства и рассказ он находит «верхом совершенства». И вообрази, ему нравятся тоже первые две главы. Когда я сам перечитывал корректуру, то всего более не понравилась мне самому эта восьмая глава, и я много из нее выбросил». Вернувшись в Руссу, муж передавал мне многое из разговоров с Некрасовым, и я убедилась, как дорого для его сердца было возобновление задушевных сношений с другом юности.
Менее приятное впечатление оставили в Феодоре Михайловиче тогдашние встречи его с некоторыми лицами литературного круга. Вообще, две недели в столице прошли для мужа в большой суете и усталости, и он был до-нельзя рад, когда добрался до своей семьи и нашел всех нас здоровыми и веселыми.
В конце мая Феодору Михайловичу опять пришлось поехать на несколько дней в Петербург, а оттуда за границу. На этот раз он ехал в Эмс с большою неохотою, и мне стоило больших усилий уговорить его не пропустить лето без лечения. Нежелание его происходило оттого, что он оставлял меня не вполне здоровою я была в «интересном положении» , и помимо обычной тоски по семье муж испытывал большое беспокойство на мой счет.
И был такой случай уже в конце лечения мужа , который грозил мне большою бедой: го июня я получила из Петербурга письмо, в котором меня уведомляли, что в «С. Можно себе представить, как подействовало на меня подобное известие. Мне пришло в голову, что, вероятно, с Феодором Михайловичем приключился двойной припадок эпилепсии, всегда так угнетающе на него действующий. Но мог быть и нервный удар, или что-либо иное, ужасное. В полном отчаянии поехала я на почту подать мужу телеграмму, а, вернувшись домой, в ожидании ответа, стала приготовляться к отъезду, решившись оставить детей на попечение батюшки и матушки Румянцевых.
Хозяева попробовали меня уговаривать не ехать к мужу, но я не могла допустить и мысли, что мой дорогой муж тяжко болен и может умереть, а меня около него не будет. По счастию , к шести часам был получен успокоительный ответ. Поистине, господь спас от беды. Так мне и нe удалось узнать, кем именно было сообщено в газеты это неосновательное известие, заставившее и мужа и меня провести несколько мучительных часов.
Но кроме чрезвычайного беспокойства о детях и обо мне, Феодора Михайловича мучила мысль о том, что работа не двигается и что он не может доставить продолжение «Подростка» к назначенному сроку.
В письме от го июня Феодор Михайлович пишет: «Пуще всего мучает меня неуспех работы: до сих пор сижу,. Нет, не так надо писать художественные произведения, не на заказ из-под палки, а имея время и волю. Но, кажется, наконец, скоро сяду за настоящую работу, но что выйдет не знаю. В этой тоске могу испортить самую идею». Очень беспокоил Феодора Михайловича и вопрос о найме зимней квартиры.
Хоть нам и отлично жилось в Руссе, но оставаться в ней на вторую зиму было затруднительно, особенно ввиду того, что в начале следующего года Феодор Михайлович предполагал предпринять давно задуманный им журнал «Дневник писателя». Вопрос заключался в том, искать ли квартиру Феодору Михайловичу во время проезда через Петербург или же приехать всей семьей в столицу и, остановившись в гостинице, найти себе помещение?
И то и другое решение вопроса имело свои неудобства, и я склонялась к мысли самой приехать в Петербург ко времени возвращения мужа и вместе с ним искать квартиру. Против последнего решения муж решительно протестовал, принимая в соображение тогдашнее состояние моего здоровья.
Порешили, что Феодор Михайлович останется два-три дня в Петербурге и, если ему не посчастливится найти в этот срок удобную квартиру, то он уедет в Руссу. К г.
За время нашего житья в Старой Руссе настроение Феодора Михайловича было всегда добродушное и веселое, о чем свидетельствует, например, его шутка надо мной.
Как-то раз под весну года Феодор Михайлович вышел утром из своей спальни чрезвычайно нахмуренный. Я обеспокоилась и спросила его о здоровье. Я проснулся, почувствовал, что что-то пробежало по ноге, откинул одеяло и увидел мышонка. Так было противно! Феодор Михайлович пошел в столовую пить кофе, а я позвала горничную и кухарку, и общими силами принялись осматривать постель: сняли одеяло, простыни, подушки, сменили белье и, ничего не найдя, стали отодвигать столы и этажерки от стен, чтобы найти мышиную норку.
Заслышав поднятую нами возню, Феодор Михайлович сначала окликнул меня, но так как я не отозвалась, то послал за мной кого-то из детей. Я ответила, что приду, как только окончу уборку комнаты. Тогда Феодор Михайлович уже настоятельно велел просить меня в столовую.
Я тотчас пришла. Но страннее всего, что в спальне не оказалось никакой лазейки, очевидно, забежал из передней.
Оказалось, что муж вспомнил, что 1-го апреля принято обманывать и захотел надо мной подшутить, а я как раз и поверила, совершенно забыв, какое у нас было число.
Конечно, смеху было много, мы принялись «с первым апрелем» обманывать друг друга, в чем деятельное участие приняли и наши «детишки», как обычно называл их мой муж. Феодор Михайлович вернулся из Эмса в Петербург 6-го июля, остался в городе два-три дня, но так как в такое короткое время трудно было отыскать удобную квартиру, то он, осмотрев их несколько, бросил поиски и поехал в Руссу.
Уж очень его тянуло домой, к семье. Поразмыслив, мы порешили остаться в Руссе до наступления ожидаемого прибавления семейства, тем более, что и старики-хозяева, очень полюбившие наших детей, уговаривали не увозить их среди лета. Феодор Михайлович с особенным удовольствием согласился остаться, так как это давало ему возможность спокойно поработать над своим романом до и после предстоявшей мне болезни, не отказываясь от моего сотрудничества.
Работать же предстояло усиленно, чтоб иметь право, по приезде в Петербург, попросить у Некрасова денег за «Подросток». А деньги нам были чрезвычайно нужны для начала нашей столичной жизни.
Все шло благополучно. Феодор Михайлович чувствовал себя поправившимся, дети подросли и поздоровели, да и у меня, с возвращением мужа, почти совсем исчезли мои всегдашние пред родами страхи о возможной смерти. В такой безмятежной жизни прошел месяц и 10 августа бог даровал нам сына, которого мы назвали Алексеем 1. Оба мы с Феодором Михайловичем были до-нельзя счастливы и рады появлению да еще малоболезненному на свет божий нашего Алеши.
Благодаря этому, я довольно скоро поправилась и опять могла помогать мужу стенографией. Весь август простояла хорошая погода, а в сентябре наступило так называемое «бабье лето», на диво теплое и тихое. Однако, около го числа мы, боясь перемены погоды, решили уехать.
Путь предстоял нам трудный, так как пароходы, из-за мелководья реки Полисты , не доходили до города, а останавливались. Алексия — Человека божия было особенно почитаемо Феодором Михайловичем, отчего и было дано новорожденному, хотя этого имени не было в нашем родстве. В одно прелестное теплое утро мы выехали из дому длинной вереницей: в первой кибитке Феодор Михайлович с двумя детками; во второй — я с новорожденным и его няней; в третьей — на горе сундуков, мешков, узлов восседала кухарка.
Мы весело ехали под звон бубенчиков, и Феодор Михайлович то и дело останавливал лошадей, чтобы узнать, все ли благополучно, и похвалиться тем, как ему с детьми весело. Часа через два с половиной мы достигли Устрики , но тут нам встретилось обстоятельство, на которое мы не рассчитывали: пароход приходил вчера; забрав массу пассажиров, капитан решил, что сегодня их будет мало, а потому обещал притти только завтра.
Делать было нечего, приходилось остаться здесь на сутки. Из двух-трех домов выбежали хозяйки с приглашением у них переночевать. Мы выбрали дом почище и перебрались в него всей семьей.
Я тотчас же спросила хозяйку, сколько она возьмет за ночлег. Хозяйка добродушно ответила: «Будьте спокойны, барыня, лишнего не возьмем, а вы нас не обидите». Девушек обещали устроить на сеновале. Так как мы ехали по-помещичьи , со съестными припасами, то кухарка тотчас же принялась готовить обед, мы же все пошли гулять, и, разостлав пледы, расположились на горе, в виду озера.
Даже новорожденного вынесли, и он спал на вольном воздухе. День прошел необыкновенно приятно: Феодор Михайлович был очень весел, шалил с детьми и даже бегал с ними в догонку. Я же была довольна, что мы успели благополучно сделать часть нашего длинного пути.
Пообедали и так как скоро стемнело, то все рано легли спать. На утро, часов в восемь, нам сказали, что вдали показался дымок парохода и через час-полтора он подойдет к Устрике. Принялись укладываться, одевать детей по-дорожному, а я пошла расплачиваться. Хозяйка куда-то скрылась, а вместо нее явился получать по счету ее сын, судя по распухшему лицу, человек, пристрастный к водочке. На счете, безобразно напутанном, стояло 14 рублей с копейками, из них два рубля за курицу, два — за молоко и десять за ночлег.
Я страшно рассердилась и стала оспаривать счет, но хозяйский сын не уступал и грозил, в случае неуплаты всех денег, задержать наши чемоданы. Конечно, пришлось заплатить, но я не удержалась и назвала его «грабителем». Пароход между тем приближался и остановился в полуверсте от берега, так что к нему надо было доехать на лодке. Но когда мы спустились к самому берегу, то оказалось, что лодки стоят в десяти шагах от берега и к ним простой народ, сняв обувь, идет по воде.
Нас же на своих спинах перенесли в лодку дюжие бабы. Можно представить, сколько страху и беспокойства за детей испытали мы с мужем. Его перенесли первого, и он принимал в лодку кричавших и пищавших от страху детей. В году азиатская гостья — холера — перешла русскую границу и, несмотря на принимаемые меры, охватывала одну губернию за другой.
Болезнь считалась столь заразной, что всю Россию перерезали карантины. Письма и газеты получали проколотыми и окуренными. При въезде и выезде из деревень в угрожаемой зоне день и ночь курились костры, покрытые кучами навоза.
Бывшие при них сторожа заставляли всякого проходить несколько раз под дымом. В двадцатых числах июня появились первые больные холерой в Руссе. И без того суровые общие меры, принимаемые против эпидемии, соблюдались с особой строгостью в поселениях. Надзор за опрятностью в домах был усилен. В казармах и палатках за городом приказано было все время иметь легкие растворы хлорной извести, коей ополаскивали руки и протирали полы.
Близ церквей Никольской и Дмитриевской открыли холерные бараки и здесь же, за ними, в особом рву хоронили умерших. Больничные кареты разъезжали по городу, забирали заболевших на улице и в домах.
Отправление больных возлагалось на нижних полицейских чинов. Невежественные люди хватали всех подозрительных на холеру. Врачей не хватало. Помогали цирюльники, считавшие лучшим средством кровопускание.
С ростом эпидемии и летальных исходов растерявшееся начальство приказало заблаговременно рыть могилы и в каждой деревне, не говоря уже о городе, иметь известное количество готовых гробов. Слухи об умышленном отравлении людей резко усилились. И поселяне восстали. И на Ловати, и на Волхове! Инициатором и руководителем восстания стал й рабочий батальон. Розенмейер скрылся В бумагах Департамента военных поселений находится дело об участии в восстании подпоручика го военно-рабочего батальона Ивана Григорьевича Соколова.
Соколов — единственный из офицеров, принимавший участие в возмущении. Он был среди народа, присутствовал на судилище из купцов и мещан на Торговой площади пл. Революции при допросе офицеров. Мещане провозгласили его Старорусским князем и называли полковником. Восставшие беспрекословно подчинялись ему. Когда Севостьянов приказал жителям разойтись. Толпа солдат с горожанами направилась с Крестецкой заставы в город.
Двумя колоннами рабочий батальон двинулся в центр Старой Руссы. Ударили в набат. Часть мещан примкнула к восставшим. Старший в городе генерал Мовес попытался на площади увещевать на род, но кто-то из толпы ударил его поленом по голове, и он вскоре скончался.
Плачевно закончилась и попытка к умиротворению, предпринятая ненавистным полицмейстером Манжосом — его забросали камнями. Через несколько часов на помощь им прибыли поселяне из Дубовицкого и Коростынского округов.
Восставшие захватили гауптвахты, присутственные места, выставили караулы, разослали пикеты. У городской казны, ротных денежных ящиков поставили охрану. На городской площади был поставлен стол, накрытый красным сукном. За ним сидели судьи, избранные из грамотных людей, среди них фельдфебель Иван Авдеев и мастеровой Леонтий Ефимов из го батальона. Когда наступило утро 12 июля, на площади появился настоятель Спасо-Преображенского монастыря архимандрит Серафим.
Он пытался уговорить мятежников прекратить убийства и разойтись. Но горожане и слушать его не стали. Присягнули не выдавать зачинщиков и не изменять друг другу в случае беды. Вместо ненавистных начальников восставшие выбирали старшин, тысяцких или комитеты из солдат и унтер-офицеров. Агитаторы рабочего батальона разошлись по всем округам поселения, поднимая их жителей на борьбу. Им активно помогали матросы речной флотилии из Взвада и Чертицко, выборные артиллеристы. Но получили известие, что тот бежал в Тверскую губернию.
К городу приближались войска. В ночь на 13 июля вступил сводный батальон майора Ясинского и освободил арестованных, сидевших на гауптвахтах. Утром из села Медведь с тремя тысячами солдат и артиллерией прибыл командир дивизии генерал Леонтьев.
Вечером с двумя батальонами карабинеров и восемью орудиями остановился под городом, в Дубовицах, командир корпуса генерал Эйлер. Имея 11 батальонов кадровых солдат и артиллерию, последней у поселян не было , Эйлер приказал сняться с карантинной линии 8-й пехотной дивизии и спешно следовать к нему, да просил царя прислать два эскадрона гвардейцев. Волнения в Старой Руссе на некоторое время утихли, но начались в районе.
За два дня восстание охватило все восемь округов Старорусского а и перекинулось на берега Волхова. Причем через Горцы и Коростынь уже пришлось идти со штыками наперевес, ибо сотни если не тысячи поселян, вооруженных кольями, косами, рогатинами, а то и просто камнями, закрывали путь на Старую Руссу. Однако Томашевскому сразу же пришлось вернуться, ибо в его отсутствие мятежники разгромили покинутый лагерь.
На этот раз отряд пропустили беспрепятственно — он шел от Старой Руссы! Эйлер, боясь, что будет отрезан, в тот же день поспешил в Новгород. При переправе через Шелонь встретил вестового с сообщением о мятеже в Австрийском полку Кречевицы. А по прибытии в губернский центр узнал, что подобные сообщения поступили из шести округов Новгородского удела. Правительство было объято страхом.
Но стоявшие здесь солдаты резервного батальона отказались уступить место. То же самое произошло на центральной площади. К 7 часам утра в Дубовицах собрались поселяне Киевского полка и около полудня двинулись в центр города. К ним присоединились рабочие го батальона и повели к переправам через Полисть, чтобы обойти орудия, наведенные на мост. Артиллеристы отказались стрелять, пехотинцы воткнули штыки в землю. Даже считавшиеся особенно надежными два батальона егерей не вступились за генерала Эмме, когда он попытался отбиваться от поселян Мекленбургского полка, которыми когда-то командовал, и отличался особой жестокостью.
Ему разбили голову об стену. Находившийся рядом генерал Леонтьев не сопротивлялся, и сам отстегнул шпагу. Но, видя гибель Эмме, по-видимому, инстинктивно бросился через дорогу к квартире. Его схватили, посыпались удары. Когда старшие из мятежников пришли на помощь, было уже поздно. Доставленный домой, он скончался на глазах у врачей. Всего было убито 20 офицеров поселенных войск и 30 — избиты. Вечером восставшие покинули город и разошлись по своим округам. Жизнь в Старой Руссе замерла: купцы закрыли лавки, перепуганные обыватели не показывались на улицах.
Воинские части, оставшись без генералов, ждали приказов из Новгорода. Однако до умиротворения было еще далеко. Волнения во многих поселениях продолжались, а го возмутился даже молчавший дотоле округ Екатеринославского полка село Должино. По соседству с поселениями крестьяне громили имения и избивали господ.
Солдаты поверили. В течение двух дней их выпроваживали отдельными отрядами. Последним под командой самого Микулина вывели й рабочий батальон. За городом его сразу же окружили уланы, а перед столицей под угрозой расстрела переправили не в Гатчину, а в Кронштадт, где сразу началось следствие, длилось оно всего пять дней. Но дела на листах в огромном архиве военных поселений не обнаружено. Об этом позаботился сам царь. По его приказу изъяли все сведения политического характера.
Главная роль командования восставшими солдатами в Старой Руссе принадлежала подпоручику И. Большим авторитетом пользовался среди восставших горожан ремесленный староста Кузьма Федорович Солодожников. В городе волнения затихли, но в округах еще было неспокойно. Сюда же прибывали войска, не связанные с поселениями. Когда собралось более 30 батальонов, эскадроны гвардейской кавалерии и несколько сот казаков — всего 40 тысяч солдат и офицеров, — в Старую Руссу прибыл генерал Орлов, отличившийся при подавлении восстания декабристов.
Следствие только разворачивалось, но Николай I и без него уже признал, что поселения, созданные Александром I и Аракчеевым, не только не стали надежной опорой трона, но превратились в угрозу ему. Оставшиеся в селах поселяне были переименованы в пахотных солдат и должны были платить оброк Управление в Старой Руссе постепенно возвращалось Городской думе. Только в Старорусском уделе осудили участников восстания, в том числе мещан и купцов. Значительная часть без телесного наказания была приговорена к ссылке в исправительные роты Финляндии, Малороссии, Крыма и Прибалтики.
Все преступления, могущие случиться на этом клочке земли со стороны народа против палачей, — писал позже А. Герцен, — оправданы вперед! Восстание было подавлено.
Однако царь понял, что военные поселения, созданные его братом Александром I, таят в себе угрозу трону. В ноябре года оставшиеся в деревнях поселяне были переименованы в пахотных солдат и обложены оброком.
Только в году, после поражения в Крымской войне, которая показала экономическую и военную слабость России, царское правительство сняло со старорусских землеробов ненавистные мундиры.
